Жить ой. Но да.
Ключ №5: "Когда на смену комплексам приходят принципы..."
Название: Спирали ненависти
Автор: [J][...Soulless...][/J]
Бета: бомжую, нету
Фендом: Trinity Blood
Рейтинг: PG-13
Жанр: гет, ангст, размышлялки
Персонажи: Франческо/Катерина
Предупреждения: кардинальный кардинальский ООС, отчасти AU, недоинцест
Дисклеймер: все принадлежит Сунао Ёсиде
Размещение: с моего, и исключительно с моего разрешения. Уважайте чужой труд.
От автора: безжалостно испоганенный чудесный ключ. Простите меня. Это куча сумбура, мутности и сомнительности.
жмак!Факт. Для детей, детство которых было несчастливым и трудным, полным горестей, – неважно, бедность, физическое уродство, трудный характер, равнодушие родителей или же дурная слава семьи были тому виной – существовало лишь два пути развития будущего. Первый был прост, легок, но отнюдь не приятен – окончательно сдаться и упасть на самое дно жизни, превратив эту самую жизнь в существование запуганного животного с бесцветными глазами. Стать тихим, незаметным, боязливым и подобострастным. Второй же путь был гораздо сложнее, но приятностью от него тоже и не пахло. Дети, выбиравшие его, изо всех сил старались прорваться наверх, к солнцу, к славе, уважению и власти, старались набраться того, что недополучили в детстве. Если надо, то для достижения этих целей они учились ходить по головам. А упрямый бунтарский характер, коим в большинстве своем обладали такие дети, в дальнейшем лишь становился еще упрямей.
Если им удавалось урвать свой кусочек власти, они превращались в тиранов. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но все они становились такими. И чем обиженнее они были на жизнь, тем более жестоко и нещадно они относились к тем, кто рангом был ниже их, реализовывая всю ту подсознательную тягу к поклонению и выполнению каждого приказа или каприза, которых они были лишены прежде.
Вот только за всей этой капризной озлобленностью взрослого человека до последних секунд их жизни скрывался маленький ребенок, коим они и были на самом деле.
Факт. Герцог Флоренции и Тосканы Франческо ди Медичи являл собой яркий пример второго варианта развития событий.
***
Такие дожди принято, кажется, называть «ливнем стеной».
Эта римская осень выдалась на редкость холодной и неприветливой. Поначалу, после чересчур засушливого лета, осенние дожди стали отдушиной; земля жадно впитывала влагу, а деревья с новыми силами поднимали свои измученные жарой ветви к небу. Но после недели непрерывных холодов погода грозилась погубить то, чему дала второй шанс, утопив дождями и грозами и Рим, и Ватикан. Природа бросалась из крайности в крайность, словно ее лихорадило.
Кардинал ди Медичи ненавидел такую погоду. В первую очередь – из-за тяжелого свинцового неба, которое тревожило в его груди слишком болезненные воспоминания и мысли о двух почти одинаково ненавидимых людях с глазами цвета стали - такими же, как у него. И если один из них, к счастью для него, уже долгое время пребывал в Царстве Божием, то глаза другой жгли его с удвоенной силой.
Жгли прямо сейчас.
-Так о чем ты хотел поговорить со мной, Ческо? Если ты думаешь, что у меня нет иных дел, кроме как сидеть здесь с тобой и молчать, то ты ошибаешься, - кардинал не строила себе иллюзий относительно того, что цель визита брата была мирной, хотя, пожалуй, ей хотелось бы в это верить. Расположившись за столом и подперев острый подбородок утянутыми в белые перчатки руками, она наблюдала за ним сквозь пелену длинных ресниц. В дрожащем полумраке неярко освещенного кабинета - Катерине, в противоположность ее брату, нравилась атмосфера ливней, и она старалась не рушить ее светом ламп - ее и без того бледная кожа казалась еще более нездоровой.
-О Его Святейшестве, нашем возлюбленном брате Алессандро, - Франческо сдержался, проигнорировав невинно-едкие слова Сфорцы. Катерина нахмурилась, посерьезнев.
-Что-то случилось? Он нездоров? – в прежде нейтрально-мягком тоне появились нотки беспокойства. Герцог поймал себя на крамольной мысли, что наслаждается этим мелодично-тонким голосом. Вот уже в который раз. Нежным, сладким, как сироп. И одновременно горьким… Этот голос мог ранить ударом хлыста, находя самые болезненные точки, а мог залечивать раны. Миланская Лисица умела быть разной и виртуозно пользовалась этим своим умением.
Она так заботится о нем, об этом мальчике, на плечи которого они взвалили непосильную ношу… Как мать. Перед его глазами против воли поплыли яркие, четкие, жестокие в своей невозможности картины. Вот на лице ее играет тихая-тихая, мягкая, лучистая улыбка, она ласково гладит по голове ребенка … Не сироту-послушника, а самого настоящего обычного ребенка. Светлокудрого – да, обязательно светлокудрого, с волосами прекрасными, словно золотое пламя. С точно такими же, как у него и у нее, серыми глазами. И он абсолютно точно знал, что эти глаза за их цвет затянутого тучами неба он ненавидеть не будет. Потому что это будут глаза его ребенка. Его и ее. Пальцы, зажив своей жизнью, самовольно сжались в кулак до побелевших костяшек. Нельзя. Этому никогда не быть.
Это и было причиной, по которой он до боли ненавидел ее. Эта запретная, греховная страсть, которой он воспылал к собственной сестре. К своему врагу, своему оппозиционеру. Он – кардинал Ватикана; ему ли не знать, что Бог не прощает связи между единокровными родственниками. Он – сын предыдущего понтифика; ему ли не знать, на какой позор обречены дети служителей Господних.
Незаконные дети. Греховные дети.
-Ческо, прошу тебя, не молчи, - проницательно-стальные глаза герцогини Миланской полыхнули требовательным огнем. Ди Медичи остановил на ней свой взгляд, постепенно высвобождаясь из цепких лап наваждения, и через пару секунд тяжелого, душного молчания вернулся к привычной грубовато-грозной деловитости.
-Он взрослеет, Катерина. Своими последними поступками он демонстрирует все большую самостоятельность. Скоро мы перестанем оказывать на него то влияние, которое оказываем сейчас. Ты понимаешь, о чем я говорю, сестра моя? Его комплексы, его стеснительность, они…
-Да. Я понимаю. Но это неизбежно настолько же, насколько неизбежно само взросление. Мы не можем постоянно заставлять его выполнять только нашу волю. Я убеждена, что человек, который занимает столь высокий пост, не может позволить себе роскошь бесхарактерности, - она говорила спокойно и даже немного меланхолично – только глаза выдавали в ней серьезную сосредоточенность. Роскошные локоны цвета чистейшего акациевого меда, рассыпавшиеся по ее плечам, в свете настольной лампы приобрели зловеще-медный оттенок, - И потом, мой дорогой брат, мы все – дети одного отца. Человека требовательного, принципиального и сильного. Разве это не значит, что, подобно нам, и Его Святейшество рано или поздно совершенно определенно должен обрести твердость духа и верность себе и своим принципам? Своим, а не подсказанным кем-то на ушко.
Эти слова стали последним выстрелом, оборвавшим жизнь его сдержанности и терпения. В глазах герцога вспыхнула ярость.
Он ненавидел упоминания о своем детстве в целом и о своей родословной и своем отце… их отце в частности. Детство, позорное детство плода греховного союза великолепного, сиятельного понтифика и нищей жены рыцаря... Вот почему он питал такое горькое, презрительное отвращение, перемежавшееся гневом, к своему биологическому родителю. Он ненавидел его за то, что именно этот преподобный грешник стал его отцом. Как ненавидел и еще за один факт - за то, что помимо его матери давно почивший Папа имел еще несколько противозаконных связей. Итог одной из которых – свою собственную сестру - он теперь умудрялся любить. По-своему, остро, грубо… И эта причина становилась финальным штрихом.
А еще у него не могло быть своих детей. Особенно – от нее. Не только потому, что она была его родственницей, но еще и потому, что он попросту не желал уподобляться своему отцу. И все фантазии оставались лишь бесплотными и оттого лишь более тоскливыми фантазиями. Осознавать это было слишком больно, слишком грустно… Это слишком ранило. Большой сильный зверь, коим он был, от этих душевных ран выл и срывал зло на окружающих, не желая даваться в руки, способные исцелять. Да и, впрочем, как исцелишь то, чего нельзя увидеть?
-Ничего ты не понимаешь, еретичка! До сих пор Ватикан поддерживался только тем, что Его Святейшество с переменным успехом слушал то тебя, то меня! Его процветание – это результат нашего с тобой противостояния! Что будет, когда решения Алессандро начнут склоняться в одну сторону?!
Катерина вздохнула, поправив сбившуюся набок золотую прядь, и едва заметно поморщилась от боли, которую ей причинило это невинное движение. Затем через силу выпрямилась и холодно посмотрела на брата. Словно бочку холодной воды на него обрушив. Она это умела. В величественном облике не осталось ничего, кроме пусть и поистине королевского, но презрительного неодобрения.
-Это ты ничего не понимаешь, Ческо. Я, быть может, и еретичка, но хоть не веду себя, как ребенок. Тебе так нравится иметь в руках марионетку, которой можно управлять, как хочешь? Не наигрался в детстве и потому играешь теперь? Маскируешь свои собственные комплексы за всей этой мишурой несдержанности и желания сосредоточить власть в своих руках?
-Довольно! – брызжа слюной, взревел герцог и рывком поднялся с кресла. На его желтом лице играли желваки, а губы дрожали, сдерживая поток брани, которую он хотел обрушить на горячо ненавидимо-любимую сестру, - Видит Господь, что я пришел к тебе с миром, но ты, как всегда, обернула все в ссору, проклятая отступница!
Не было, не было у него сил слушать эти бессовестно правдивые слова. И все эти гневные крики – лишь чтобы скрыть свое позорное бегство от сестры-возлюбленной, от отца-грешника, от несчастливого прошлого, которое преследовало его без передышки, преследовало по бесконечно хитроумно закручивавшимся спиралям ненависти, с которых нельзя было свернуть и на которых нельзя было укрыться. Для того, чтобы слушать и принимать правду, нужна поистине взрослая смелость. У Франческо же, несмотря на его всевозможные благие черты характера, как то честность и прямолинейность, не было смелости взглянуть реальности в глаза. Он мог изобличить кого угодно – всех, кроме себя.
Блеснувшая за окном молния, озарившая кабинет белоснежным светом, поставила в разговоре жирную точку. Шорох его кардинальской мантии был чересчур резок – как был резок и удар дверей, гневным треском ознаменовавших его уход. Катерина проводила его неприязненным взглядом и спустя пару секунд устало ссутулилась. Лицо ее исказила гримаса боли, но теперь не перед кем было прикидываться и строить из себя здоровую и сильную телом женщину.
-Ты еще ребенок. Какой же ты еще ребенок… Не можешь воспринимать правду… Прикрываешь принципиальностью, верой и страстными речами трагедии детства, - пробормотала она. Через ее гладкий лоб пролегла мрачная, хмурая морщинка. Франческо был невыносим. Всегда был таким. Не психопат, но человек с тяжелым, трудным прошлым. И, несмотря на все, она по-своему понимала его вынужденную, полубезумную горячечную тиранию. У кого из них не было защиты от окружающего мира? И его деспотичность – всего лишь эта самая защита.
А впрочем… Был ли вообще в Ватикане безгрешный служитель Господа с ангельски чистой душой? С незапятнанной, незамаранной историей?
Может, и был, но она таких не знала. Во всяком случае, ни она, ни ее брат под эти критерии не подходили.
***
Тяжелые шаги холодным гулом отзывались в помпезно-высоких коридорах замка Святого Ангела. Франческо сбавил темп и, остановившись, прислонился к белой колонне. Очищающий ливень за окном действовал на него немного успокаивающе, понемногу усмиряя костер гнева, который все же никогда не прекращал гореть в его сердце. Слишком уж много претензий у него было к этой несправедливой жизни, слишком, слишком много… Претензий к шутнице-судьбе, которая сделала его незаконнорожденным сыном Папы, влюбленным в свою единокровную и столь же незаконную сестру. Которая лишила его нормальной жизни, заставив навсегда нацепить на лицо маску горячности, заставив идти на поводу у своих несбывшихся детских желаний…
Кулаки сжались снова, непроизвольно – до впившихся в ладони ногтей, оставивших на плоти полукружья отметок.
Когда на смену комплексам приходят принципы, это означает, что человек повзрослел. Ведь уже есть, что скрывать и знаешь, как оправдываться перед самим собой. А главное – знаешь, за что. Вот она, эта маленькая, вкрадчивая истина, в которой он боялся себе признаться больше всего на свете. Но никуда не делись комплексы обиженного судьбой ребенка, они до сих пор были молчаливым подстрекателем всех его действий… И эта пресловутая убежденная принципиальность, которой он прикрывался, осуждая согрешивших – ни что иное, как оправдание за себя перед собой же.
Ведь как бы то ни было… тираны не взрослеют никогда. Он так и не повзрослел. Факт.
Название: Спирали ненависти
Автор: [J][...Soulless...][/J]
Бета: бомжую, нету
Фендом: Trinity Blood
Рейтинг: PG-13
Жанр: гет, ангст, размышлялки
Персонажи: Франческо/Катерина
Предупреждения: кардинальный кардинальский ООС, отчасти AU, недоинцест
Дисклеймер: все принадлежит Сунао Ёсиде
Размещение: с моего, и исключительно с моего разрешения. Уважайте чужой труд.
От автора: безжалостно испоганенный чудесный ключ. Простите меня. Это куча сумбура, мутности и сомнительности.
жмак!Факт. Для детей, детство которых было несчастливым и трудным, полным горестей, – неважно, бедность, физическое уродство, трудный характер, равнодушие родителей или же дурная слава семьи были тому виной – существовало лишь два пути развития будущего. Первый был прост, легок, но отнюдь не приятен – окончательно сдаться и упасть на самое дно жизни, превратив эту самую жизнь в существование запуганного животного с бесцветными глазами. Стать тихим, незаметным, боязливым и подобострастным. Второй же путь был гораздо сложнее, но приятностью от него тоже и не пахло. Дети, выбиравшие его, изо всех сил старались прорваться наверх, к солнцу, к славе, уважению и власти, старались набраться того, что недополучили в детстве. Если надо, то для достижения этих целей они учились ходить по головам. А упрямый бунтарский характер, коим в большинстве своем обладали такие дети, в дальнейшем лишь становился еще упрямей.
Если им удавалось урвать свой кусочек власти, они превращались в тиранов. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но все они становились такими. И чем обиженнее они были на жизнь, тем более жестоко и нещадно они относились к тем, кто рангом был ниже их, реализовывая всю ту подсознательную тягу к поклонению и выполнению каждого приказа или каприза, которых они были лишены прежде.
Вот только за всей этой капризной озлобленностью взрослого человека до последних секунд их жизни скрывался маленький ребенок, коим они и были на самом деле.
Факт. Герцог Флоренции и Тосканы Франческо ди Медичи являл собой яркий пример второго варианта развития событий.
***
Такие дожди принято, кажется, называть «ливнем стеной».
Эта римская осень выдалась на редкость холодной и неприветливой. Поначалу, после чересчур засушливого лета, осенние дожди стали отдушиной; земля жадно впитывала влагу, а деревья с новыми силами поднимали свои измученные жарой ветви к небу. Но после недели непрерывных холодов погода грозилась погубить то, чему дала второй шанс, утопив дождями и грозами и Рим, и Ватикан. Природа бросалась из крайности в крайность, словно ее лихорадило.
Кардинал ди Медичи ненавидел такую погоду. В первую очередь – из-за тяжелого свинцового неба, которое тревожило в его груди слишком болезненные воспоминания и мысли о двух почти одинаково ненавидимых людях с глазами цвета стали - такими же, как у него. И если один из них, к счастью для него, уже долгое время пребывал в Царстве Божием, то глаза другой жгли его с удвоенной силой.
Жгли прямо сейчас.
-Так о чем ты хотел поговорить со мной, Ческо? Если ты думаешь, что у меня нет иных дел, кроме как сидеть здесь с тобой и молчать, то ты ошибаешься, - кардинал не строила себе иллюзий относительно того, что цель визита брата была мирной, хотя, пожалуй, ей хотелось бы в это верить. Расположившись за столом и подперев острый подбородок утянутыми в белые перчатки руками, она наблюдала за ним сквозь пелену длинных ресниц. В дрожащем полумраке неярко освещенного кабинета - Катерине, в противоположность ее брату, нравилась атмосфера ливней, и она старалась не рушить ее светом ламп - ее и без того бледная кожа казалась еще более нездоровой.
-О Его Святейшестве, нашем возлюбленном брате Алессандро, - Франческо сдержался, проигнорировав невинно-едкие слова Сфорцы. Катерина нахмурилась, посерьезнев.
-Что-то случилось? Он нездоров? – в прежде нейтрально-мягком тоне появились нотки беспокойства. Герцог поймал себя на крамольной мысли, что наслаждается этим мелодично-тонким голосом. Вот уже в который раз. Нежным, сладким, как сироп. И одновременно горьким… Этот голос мог ранить ударом хлыста, находя самые болезненные точки, а мог залечивать раны. Миланская Лисица умела быть разной и виртуозно пользовалась этим своим умением.
Она так заботится о нем, об этом мальчике, на плечи которого они взвалили непосильную ношу… Как мать. Перед его глазами против воли поплыли яркие, четкие, жестокие в своей невозможности картины. Вот на лице ее играет тихая-тихая, мягкая, лучистая улыбка, она ласково гладит по голове ребенка … Не сироту-послушника, а самого настоящего обычного ребенка. Светлокудрого – да, обязательно светлокудрого, с волосами прекрасными, словно золотое пламя. С точно такими же, как у него и у нее, серыми глазами. И он абсолютно точно знал, что эти глаза за их цвет затянутого тучами неба он ненавидеть не будет. Потому что это будут глаза его ребенка. Его и ее. Пальцы, зажив своей жизнью, самовольно сжались в кулак до побелевших костяшек. Нельзя. Этому никогда не быть.
Это и было причиной, по которой он до боли ненавидел ее. Эта запретная, греховная страсть, которой он воспылал к собственной сестре. К своему врагу, своему оппозиционеру. Он – кардинал Ватикана; ему ли не знать, что Бог не прощает связи между единокровными родственниками. Он – сын предыдущего понтифика; ему ли не знать, на какой позор обречены дети служителей Господних.
Незаконные дети. Греховные дети.
-Ческо, прошу тебя, не молчи, - проницательно-стальные глаза герцогини Миланской полыхнули требовательным огнем. Ди Медичи остановил на ней свой взгляд, постепенно высвобождаясь из цепких лап наваждения, и через пару секунд тяжелого, душного молчания вернулся к привычной грубовато-грозной деловитости.
-Он взрослеет, Катерина. Своими последними поступками он демонстрирует все большую самостоятельность. Скоро мы перестанем оказывать на него то влияние, которое оказываем сейчас. Ты понимаешь, о чем я говорю, сестра моя? Его комплексы, его стеснительность, они…
-Да. Я понимаю. Но это неизбежно настолько же, насколько неизбежно само взросление. Мы не можем постоянно заставлять его выполнять только нашу волю. Я убеждена, что человек, который занимает столь высокий пост, не может позволить себе роскошь бесхарактерности, - она говорила спокойно и даже немного меланхолично – только глаза выдавали в ней серьезную сосредоточенность. Роскошные локоны цвета чистейшего акациевого меда, рассыпавшиеся по ее плечам, в свете настольной лампы приобрели зловеще-медный оттенок, - И потом, мой дорогой брат, мы все – дети одного отца. Человека требовательного, принципиального и сильного. Разве это не значит, что, подобно нам, и Его Святейшество рано или поздно совершенно определенно должен обрести твердость духа и верность себе и своим принципам? Своим, а не подсказанным кем-то на ушко.
Эти слова стали последним выстрелом, оборвавшим жизнь его сдержанности и терпения. В глазах герцога вспыхнула ярость.
Он ненавидел упоминания о своем детстве в целом и о своей родословной и своем отце… их отце в частности. Детство, позорное детство плода греховного союза великолепного, сиятельного понтифика и нищей жены рыцаря... Вот почему он питал такое горькое, презрительное отвращение, перемежавшееся гневом, к своему биологическому родителю. Он ненавидел его за то, что именно этот преподобный грешник стал его отцом. Как ненавидел и еще за один факт - за то, что помимо его матери давно почивший Папа имел еще несколько противозаконных связей. Итог одной из которых – свою собственную сестру - он теперь умудрялся любить. По-своему, остро, грубо… И эта причина становилась финальным штрихом.
А еще у него не могло быть своих детей. Особенно – от нее. Не только потому, что она была его родственницей, но еще и потому, что он попросту не желал уподобляться своему отцу. И все фантазии оставались лишь бесплотными и оттого лишь более тоскливыми фантазиями. Осознавать это было слишком больно, слишком грустно… Это слишком ранило. Большой сильный зверь, коим он был, от этих душевных ран выл и срывал зло на окружающих, не желая даваться в руки, способные исцелять. Да и, впрочем, как исцелишь то, чего нельзя увидеть?
-Ничего ты не понимаешь, еретичка! До сих пор Ватикан поддерживался только тем, что Его Святейшество с переменным успехом слушал то тебя, то меня! Его процветание – это результат нашего с тобой противостояния! Что будет, когда решения Алессандро начнут склоняться в одну сторону?!
Катерина вздохнула, поправив сбившуюся набок золотую прядь, и едва заметно поморщилась от боли, которую ей причинило это невинное движение. Затем через силу выпрямилась и холодно посмотрела на брата. Словно бочку холодной воды на него обрушив. Она это умела. В величественном облике не осталось ничего, кроме пусть и поистине королевского, но презрительного неодобрения.
-Это ты ничего не понимаешь, Ческо. Я, быть может, и еретичка, но хоть не веду себя, как ребенок. Тебе так нравится иметь в руках марионетку, которой можно управлять, как хочешь? Не наигрался в детстве и потому играешь теперь? Маскируешь свои собственные комплексы за всей этой мишурой несдержанности и желания сосредоточить власть в своих руках?
-Довольно! – брызжа слюной, взревел герцог и рывком поднялся с кресла. На его желтом лице играли желваки, а губы дрожали, сдерживая поток брани, которую он хотел обрушить на горячо ненавидимо-любимую сестру, - Видит Господь, что я пришел к тебе с миром, но ты, как всегда, обернула все в ссору, проклятая отступница!
Не было, не было у него сил слушать эти бессовестно правдивые слова. И все эти гневные крики – лишь чтобы скрыть свое позорное бегство от сестры-возлюбленной, от отца-грешника, от несчастливого прошлого, которое преследовало его без передышки, преследовало по бесконечно хитроумно закручивавшимся спиралям ненависти, с которых нельзя было свернуть и на которых нельзя было укрыться. Для того, чтобы слушать и принимать правду, нужна поистине взрослая смелость. У Франческо же, несмотря на его всевозможные благие черты характера, как то честность и прямолинейность, не было смелости взглянуть реальности в глаза. Он мог изобличить кого угодно – всех, кроме себя.
Блеснувшая за окном молния, озарившая кабинет белоснежным светом, поставила в разговоре жирную точку. Шорох его кардинальской мантии был чересчур резок – как был резок и удар дверей, гневным треском ознаменовавших его уход. Катерина проводила его неприязненным взглядом и спустя пару секунд устало ссутулилась. Лицо ее исказила гримаса боли, но теперь не перед кем было прикидываться и строить из себя здоровую и сильную телом женщину.
-Ты еще ребенок. Какой же ты еще ребенок… Не можешь воспринимать правду… Прикрываешь принципиальностью, верой и страстными речами трагедии детства, - пробормотала она. Через ее гладкий лоб пролегла мрачная, хмурая морщинка. Франческо был невыносим. Всегда был таким. Не психопат, но человек с тяжелым, трудным прошлым. И, несмотря на все, она по-своему понимала его вынужденную, полубезумную горячечную тиранию. У кого из них не было защиты от окружающего мира? И его деспотичность – всего лишь эта самая защита.
А впрочем… Был ли вообще в Ватикане безгрешный служитель Господа с ангельски чистой душой? С незапятнанной, незамаранной историей?
Может, и был, но она таких не знала. Во всяком случае, ни она, ни ее брат под эти критерии не подходили.
***
Тяжелые шаги холодным гулом отзывались в помпезно-высоких коридорах замка Святого Ангела. Франческо сбавил темп и, остановившись, прислонился к белой колонне. Очищающий ливень за окном действовал на него немного успокаивающе, понемногу усмиряя костер гнева, который все же никогда не прекращал гореть в его сердце. Слишком уж много претензий у него было к этой несправедливой жизни, слишком, слишком много… Претензий к шутнице-судьбе, которая сделала его незаконнорожденным сыном Папы, влюбленным в свою единокровную и столь же незаконную сестру. Которая лишила его нормальной жизни, заставив навсегда нацепить на лицо маску горячности, заставив идти на поводу у своих несбывшихся детских желаний…
Кулаки сжались снова, непроизвольно – до впившихся в ладони ногтей, оставивших на плоти полукружья отметок.
Когда на смену комплексам приходят принципы, это означает, что человек повзрослел. Ведь уже есть, что скрывать и знаешь, как оправдываться перед самим собой. А главное – знаешь, за что. Вот она, эта маленькая, вкрадчивая истина, в которой он боялся себе признаться больше всего на свете. Но никуда не делись комплексы обиженного судьбой ребенка, они до сих пор были молчаливым подстрекателем всех его действий… И эта пресловутая убежденная принципиальность, которой он прикрывался, осуждая согрешивших – ни что иное, как оправдание за себя перед собой же.
Ведь как бы то ни было… тираны не взрослеют никогда. Он так и не повзрослел. Факт.
@темы: Trinity Blood, Аниме/Манга, X круг
-
-
15.09.2010 в 20:29Я всегда с замиранием сердца читаю фики на этот пейринг!
Спасибо тебе, дорогая!
-
-
15.09.2010 в 21:14Чувак, тебе правда понравилось, да?
-
-
15.09.2010 в 21:29Рассказал бы я, правда, вам историю одного минбарского атташе, который солгал, спасая честь одного центаврианского посла...
-
-
15.09.2010 в 21:41Ааааа, перестань, а то я, как в очередной раз пнутый человек, еще и Вавилон-5 сяду смотреть)
-
-
15.09.2010 в 21:43Я Чёрный Властелин и повелитель мира, повелеваю тебе идти и смотреть Вавилон-5! ^___^
-
-
15.09.2010 в 21:51Я подумаю над этим)